Епископ Варнава (Беляев). «Самоукорение. Плач» из книги «Основы искусства святости. Том.4. Отдел III. Душевный человек в борьбе со страстями».
Каждое доброе дело ведет ко спасению, но самоукорение и плач о грехах своих, можно сказать, одни, без всяких иных добродетелей, сильны освободить человека от будущего наказания и ввести непорочным (даже разбойника) в Царство Небесное Только они одни дают покой человеку в мире, а без них он, «если бы… сделал себе новое небо и новую землю, и тогда бы не мог быть без забот», как выразился однажды Пимен Великий, величайший делатель плача[1] Ибо почему люди волнуются, мечутся, негодуют, гневаются, ненавидят, ропщут? – Потому что не укоряют себя и забывают о своих грехах и о том, что они достойны за них понести большие наказания, чем те, которые они терпят. А «если человек во всем будет винить самого себя, – сказал тот же св. Пимен, – то везде устоит»[2]
Вот почему святые отцы и сами шли путем самоукорения (а им ведь укорять-то себя, кажется, не за что было), и настаивали, чтобы это делание спасающиеся клали во главу угла своего спасения.
«Возверзи на Господа печаль твою (Пс. 54, 23), и во всех искушениях своих осуждай сам себя как виновного во всем этом, – учит св. Исаак Сирин[3] – Ничем не соблазняйся[4] и не укоряй никого из оскорбляющих тебя…»
«Поистине, – говорит авва Дорофей[5] – если человек совершит и тьмы добродетелей, но не будет держаться сего пути [т. е. самоукорения], то он никогда не перестанет оскорбляться и оскорблять других, теряя чрез то все труды свои».
Равноангельный же наставник и отец иночествующих св. Антоний Великий изрек:
«Делание монаха, превосходящее все другие, самые возвышенные делания его, заключается в том, чтобы он исповедовал грехи свои пред Богом и своими старцами, чтобы укорял себя, чтоб был готов до самого исхода из земной жизни встретить благодушно всякое искушение»[6].
Без этих добродетелей спасение невозможно.
Камнем преткновения для стяжания этих добродетелей обычно бывает любое самооправдание. Человек никак не может признать себя виноватым. Иногда уже дело так ясно, что он сам виноват в чем-нибудь, – ан нет, сейчас же он постарается вывернуться, подобно ужу или вьюну, и наговорить тысячу всяких вздорных слов (конечно, с обвинением других), лишь бы только не сделать одного поклона и не сказать: «Прости меня, я согрешил… Я ошибся».
«В английской биографии И. С. Тургенева, написанной J. Lloyd’oм, приводится следующий рассказ нашего писателя об одной его беседе с Виктором Гюго.
«Будучи однажды в гостях у Гюго, – рассказывает Тургенев, – я заговорил о немецкой лирике. Виктор Гюго, не любивший, чтобы кто-нибудь говорил в его присутствии, прервал меня и стал набрасывать портрет Гете.
– Его лучшее произведение, – сказал он олимпийским тоном, – безусловно, Валленштейн».
– Извините, дорогой метр, – сказал я, – Валленштейн» написан не Гете, а Шиллером.
– Для меня это безразлично: я не читал ни того, ни другого. Но я знаю их лучше, чем те, которые учили их наизусть»»[7]
Одних этих слов: «Для меня безразлично… я не читал, но знаю лучше других» – для разумного человека достаточно, чтобы оплевать все мирское, всю светскую мудрость и славу и уйти в пустыню для вычищения из сердца своей собственной подобной гнили…
Самооправдание, чтобы утвердиться в человеке и не дать самоукорению возвыситься над собою, выискивает всяческие предлоги.
«Раз я не виноват, и он не за дело меня бранит, то в чем же мне себя укорять?» – говорит иной. Но мы так говорим из незнания духовной жизни. Мы оземлянились и, что особенно свойственно XX веку, воспитались в материалистических понятиях. (Особенно это относится к интеллигентам, которых с ранних лет начинают пичкать сведениями о разных законах физики, химии, биологии. Таким образом, люди, сталкиваясь с известными явлениями духовной жизни как в теории, так и на практике, ищут для них ближайших, поверхностных причин и, найдя, все дело ими одними и объясняют). Упала чашка на пол – значит, ее уронили, столкнули, потому что «она сама падать не может» показалось, что такой-то или такая-то чем-нибудь грешат, начинаем утверждать уже как непреложный факт: «Ведь я собственными глазами видел», – с запальчивостью отстаивает иной свою «правоту»
Но тому, кто вступил на путь спасения, на котором постоянно у нас шныряют под ногами бесы, превращающие белое в черное и черное в белое, никак верить себе нельзя. Все должно поверять вопрошанием духовного отца. Также и приписывать никому ничего нельзя, ибо в духовной жизни события не обязаны идти одно за другим, подобно картинкам в кинематографической ленте, – одна ушла с экрана, сейчас же на ее место встанет следующая, ее пополняющая и с нею неразрывно связанная, которые в общем и дают связную историю, составленную по известному плану.
Вот пример. Мы оскорбили в гневе кого-нибудь, но он был тогда в благодушном настроении или, может быть, после молитвы получил умиление, и ему не до людей было, и он смолчал. Но вот проходит 2–3 дня или неделя, и обстоятельства переменились. Мы находимся в хорошем расположении духа, а тот человек, наоборот, в дурном. Подходим к нему, желая поделиться какою-либо радостью, новостью – одним словом, с мирным, приветливым чувством, а в это время тому бес шепчет: «Видишь, твой оскорбитель идет… Ему весело, а ты вот хнычь тут… Чего смотришь, всыпь ему на память, чтобы после никогда не приставал…» И мы получаем в обмен на свои открытые объятия брань, попреки, гневный прием. И после – не ведая, что происходило невидимо, – в свою очередь, упрекаем брата, оправдываемся, что мы-де не виноваты, стараемся доказать, что он неправ. Дело иногда доходит до большой ссоры.
Иногда промыслителъно[8] Бог попускает спустя долгое время быть наказаниям за наши грехи, и, когда мы не ожидаем, приходит Его приговор. На что же здесь роптать? И как, наоборот, не укорять себя? Разве лучше было бы, если бы Господь наказывал грешников всегда на месте преступления, а не отлагал наказания в ожидании их раскаяния? Ведь бывает, что человек спохватится уже через год-два и тогда только начнет плакать о совершенном когда-то грехе, и то лишь под влиянием каких-либо скорбных и неожиданных напоминаний.
Вообще, мы всегда очень мало знаем о причинах, по которым происходят те или иные события. Так говорят обычно и в миру. А я бы сказал, что мы совсем не знаем этих причин. Для того чтобы человек знал их, он должен прозирать в души своих ближних, в прошедшее, настоящее и будущее, должен знать Суды Божий и козни диавольские. Но кто возьмет на себя это, если он не обезумел?
Не бывает ли так? Живет человек, и кажется ему, что он все хорошо и как надо делает. Но пройдет несколько месяцев и – если он духовно (да даже и плотски) развивается – замечает, что он вовсе не так и не как должно рассуждал, а надо по-другому. Наконец еще некоторое время проходит, и оказывается, что и последние рассуждения худы были, и тот, кто его учил тогда, был прав, но он этого не замечал и не сознавал (1Кор. 13, 11). Так, даже мы сами при благоприятных обстоятельствах в иное время замечаем свою неправоту, которой не видели раньше и которой никак не могли себе приписать. Поэтому, когда получаем от ближних оскорбление и в то же время не находим в себе вины, будем во всем всегда укорять себя, а не их. Не находим вины ведь мы, а мы – слепы. Если бы мы обратились к духоносным людям, то они бы нам указали, в чем наша вина. Во всяком случае, мы ее после своей смерти узнаем.
Разные бывают случаи. Рассказывает преп. авва Дорофей[9]
«Однажды пришли ко мне два брата, скорбевшие один на другого. И старший говорил о младшем:
– Когда я приказываю ему что-либо сделать, он скорбит, а я тоже скорблю, думая, что если бы он имел ко мне доверие и любовь, то принимал бы слова мои с уверенностью.
– Прости, авва, – сказал младший, – он говорит мне вовсе не со страхом Божиим, но повелевает, как властелин, и я думаю, что потому и не располагается к доверию сердце мое, как говорят отцы.
Заметьте, как оба они укоряют друг друга, и ни один из них не укорил себя.
Также и других двое скорбели друг на друга и, поклонившись один другому, не получили успокоения.
– Он не от сердца поклонился мне, – говорил один, – и потому я не успокоился, ибо так сказали отцы.
– Так как он не был приготовлен любовью ко мне, когда я просил у него прощения, – оправдывался другой, – то посему и я не успокоился…
Видишь ли, господине, какое смешное суждение!..
Бог знает, как я ужасаюсь, что и самые изречения отцов наших мы употребляем сообразно с лукавою волею нашею и к погибели душ наших.
Каждому из них надлежало возложить вину на самого себя, и один должен был сказать:
– Так как я не от сердца поклонился брату моему, то поэтому Бог и не расположил его ко мне.
– Так как я не был приготовлен любовью к брату моему прежде, нежели он просил прощения, то посему Бог и не расположил его ко мне, – должен был сказать другой.
Так же следовало поступить и двум вышеупомянутым. Один должен был сказать:
– Я говорю властительски, и потому Бог не располагает брата моего в доверии ко мне.
А другой должен был помышлять:
– Брат мой со смирением и любовью приказывает мне, но я не послушен и не имею страха Божия.
И ни один из них не нашел пути к самоукорению, напротив, каждый возлагал вину на ближнего. Вот почему мы и не преуспеваем, вот почему и не получаем ни от чего пользы, но все время наше проводим в противлении друг другу и мучим сами себя. Так как каждый оправдывает себя, каждый, как я прежде сказал, позволяет себе ничего не соблюдать, а от ближнего требуем исполнения заповеди, потому мы и не можем прийти в познание доброго. Ибо, если хотя мало научимся чему-либо, тотчас и от ближнего требуем того же, укоряя его и говоря: он должен был это сделать; почему же он так не сделал?»
«Почему мы лучше от себя не требуем исполнения заповедей и не укоряем себя в несоблюдении их?» – спрашивает знаменитый авва и всех нас, заканчивая свой рассказ.
Даже когда мы не получаем и самого необходимого, в материальном и духовном смысле, и тогда мы всячески должны осуждать, как недостойных получить это, себя, а не других. Пусть то, от малого количества чего успокоится наша душа и чего мы не имеем, находится у других людей в изобилии, чем они пренебрегают и что бросают собакам, но мы не должны роптать (Лк. 16, 21).
Вот как поступали святые. Когда преп. Досифей был в последнем периоде чахотки, лежал и харкал кровью (умер в конце VI или в начале VII века молодым юношей от подвигов, расстроивших его здоровье, ибо он был нежного, благородного воспитания), однажды услыхал от кого-то, что недоваренные яйца помогают в его положении. Это было известно и его старцу преп. Дорофею, смотрителю больницы, который за множеством дел забыл про это. Досифей сказал ему:
– Отче, хочу сказать тебе, что я слышал о вещи, полезной для меня, но не хочу, чтобы ты дал мне ее, потому что помысл о ней беспокоит меня.
Дорофей отвечал ему на это:
– Скажи мне, чадо, какая эта вещь?
– Дай мне слово, что ты не дашь ее, потому что, как я сказал, помысл смущает меня о сем.
– Хорошо, я сделаю, как ты желаешь. Тогда больной сказал ему:
– Я слышал от некоторых, что недоваренные яйца полезны харкающим кровью. Но, Господа ради, если тебе угодно, чего ты прежде не дал мне сам от себя, того не давай мне и теперь ради моего помысла.
– Хорошо, – отвечал авва, – если не хочешь, это я не дам тебе, только не скорби.
И он старался вместо яиц давать ему другие полезные для него лекарства, ибо Досифей прежде сказал, что помысл смущает его касательно яиц. «Вот как он подвизался отсечь свою волю, даже и в такой болезни», – заключает его современник, другой ученик аввы Дорофея[10].
Равным образом и на недостаток духовных благ нельзя роптать, а должно укорять себя за то, что не очистили себя от страстей так, чтобы быть достойными их принять. А то у нас часто такие слышишь фразы среди духовных детей про своего старца: «Вот он с такой-то или с таким-то целый час, а то и два-три беседует, в келье принимает, чаем поит, ласковые слова говорит; мне же дозарезу нужно спросить, а подойти боишься, никогда не поговорит как следует…»
Полезно таким выслушать следующую историю про св. Иоанна Фивейского, ученика аввы Амоя
«Он 12 лет служил великому святому, когда тот был болен, и сидел с ним на рогоже Но старец не обращал на него внимания. И хотя Иоанн много трудился для него, но старец никогда не сказал ему: будь спасен [по-нашему спа-си-бо (спаси Бог) – σωθης]. Когда же старец приблизился к смерти и к нему собрались старцы, то взял за руку его и сказал ему:
– Будь спасен! Будь спасен! Будь спасен!
И обратившись к святым отцам, поручил его им, говоря:
– Это ангел, а не человек!»
Так приходили в совершенство великие святые. Мы обращаем внимание на их сверхъестественные телесные труды и унываем, с ропотом говорим: «Кто их может понести, они невероятны… Я не могу вместить их… Куда нам…» Но почему мы забываем их духовное делание? Ведь диавол за язык нас не тянет?..
Святые отцы приводят и иные примеры обычных искушений[11] когда люди стараются скинуть с себя тяжесть испытания и переложить ее, вопреки заповеди апостола, на чужие плечи (Гал. 6, 2), но для нас довольно и этого. Можно только одно сказать, что, понимаем ли мы свою вину или не видим ее и не сознаем себя повинными в чем-то, мы должны в обоих случаях признавать себя виновными. Святые отцы никогда не оправдывались в том, в чем их обвиняли, хотя бы и в безнравственных поступках, к которым они никогда не приближались даже мыслью[12] Только когда называли их еретиками, оправдывались. Да и какой смысл расточать слова и доказательства в защиту своей чести или доброго имени? Доказывать надо не словами, а хорошими делами, и если мы посильно исполняем заповеди Божии и нас все-таки обвиняют, то претерпим клевету (Мф. 5, 11–12); ибо если дела, которые вообще сильнее действуют, не убеждают людей в нашей невиновности, то как могут убедить слова? Если же мы не достигли такой высоты, чтобы на все молчать (Мф. 27, 24)[13] то со смирением и страхом Божиим, когда грозит нам большая опасность и наказание, скажем истину: как было дело и что мы не виноваты, – и если нас не слушают, то настаивать на своей правоте не полагается[14] А если мы сами кругом виноваты да еще стараемся оправдаться, то, ясное дело, подобным поведением заранее сами раздуваем себе геенну[15]
Приведу два примера.
- Авва Макарий Великий рассказывал о себе[16]«Когда я был молод и жил в келье в Египте, взяли меня и сделали клириком в селе. Не желая быть клириком, я убежал в другое место. Сюда ходил ко мне благочестивый мирянин, брал мое рукоделие и доставлял мне нужное. По искушению диавольскому, одна девица в том селе впала в любодеяние. Когда она зачала во чреве, спрашивали ее:
– Кто виновник этого? Она отвечала:
– Отшельник.
Тогда пришли и взяли меня в село, навесили мне на шею закопченных горшков и ручек от посуды и водили меня по улице, били и кричали: Этот монах растлил нашу девицу. Возьмите его, возьмите! И избили меня едва не до смерти.
Подошел один старик и сказал:
– Долго ли вам бить этого монаха, странника?
А мирянин, служивший мне, шел за мною весь в стыде. И его много ругали, говоря: Вот отшельник, которого ты хвалил! Что он сделал? А родители девицы говорили: Мы не отпустим его, пока не представит нам поручителя, что будет кормить ее.
Я попросил служившего мне мирянина, и он поручился за меня. Возвратившись в свою келью, я отдал ему корзины, сколько имел их, и сказал:
– Продай и отдай жене моей на пропитание.
И говорил самому себе: Макарий, вот нашел ты себе жену: теперь тебе надобно немного побольше работать, чтобы кормить ее». Работал я день и ночь и посылал ей. Когда же пришло время родить несчастной, то она много дней мучилась и не могла родить. Говорят ей:
– Что это значит?
– Знаю, – отвечала она, – я оклеветала отшельника и ложно обвинила его. Не он сделал это, а такой-то юноша!
Тогда служивший мне мирянин пришел ко мне с радостью и сказал:
– Та девица не могла родить, пока не призналась, что отшельник не виноват и что она солгала на тебя. И вот все село с почестью хочет идти сюда и просить у тебя прощения.
Услышав об этом и избегая беспокойства от людей, я встал и убежал сюда, в скит. Вот первая причина, по которой я пришел сюда!»
- Рассказывали об авве Агафоне следующее.
«Пришли к нему некоторые, услышав о великой его рассудительности. Желая испытать, не рассердится ли он, спрашивают его:
– Ты Агафон? Мы слышали о тебе, что ты блудник и гордец?
Он отвечал:
– Да, это правда.
Они опять спрашивают его:
– Ты Агафон, пустослов и клеветник?
– Да.
– Ты, Агафон, еретик?
– Нет, я не еретик, – отвечал он. Затем спросили его:
– Скажи нам, почему ты на первые вопросы соглашался, а последнего не вынес?
Он отвечал им:
– Первые пороки я признаю за собою. Ибо это признание полезно душе моей. А быть еретиком значит быть в отлучении от Бога, но быть отлученным от Бога я не хочу»[17]
Самоукорение, самоуничижение, сокрушение духа[18] приводят к плачу – величайшему подвижническому деланию. Оно необходимо для человека, в нем-то, собственно, и заключается все дело, а предшествующие добродетели удобряют для него только почву, ступеньки к нему. Плач – могущественнейшее средство для стяжания добродетелей и в то же время защита, покров для них, когда они уже приобретены. Вот почему авва Пимен Великий, преизящный делатель плача, сказал однажды:
«Кто плачет о грехах своих, тот делает вдвое: он и работает, и стоит на своей страже»
Он же сказал «Плач – сугуб [приносит двоякую пользу]: делает и хранит»[19].
Все святые не что иное делали, как только плакали о грехах своих этим и приобретали свои великие дары чудотворения, прозорливости, видения, откровения. В миру у нас совершенно неправильно установилось мнение, что они совершали нечто особенное, непонятное нам и недоступное. Недоступна и непонятна только степень их совершенства, а делание просто – плач о грехах. Все же перечисленное – это приложение к нему, оно само собою уже влечется за ним.
«Желающий избавиться от грехов избавляется от них плачем, – и желающий не впадать вновь в грехи плачем же избегает от впадения в них. Это – путь покаяния, преданный нам Писанием и отцами, которые сказали: плачьте! Другого пути, кроме плача, нет»[20].
«Не на брачный пир, о друзья, не на брачный пир мы приглашены, – убеждает со слезами другой великий, – но Призвавший нас сюда поистине призвал на плач о самих себе»[21]
И опять:
«Мы не будем обвинены, о братия, не будем обвинены при исходе нашей души за то, что не творили чудес, что не богословствовали, что не достигли видения, но, без сомнения, дадим Богу ответ за то, что не плакали непрестанно о грехах своих»[22]
Соответственно словам было и поведение святых: они плакали, стенали, проливали источники <слез>, не имея ни в чем утешения.
Так, сказывали об авве Арсении Великом, что «во все время жизни своей, сидя за рукоделием, он имел в пазухе платок для утирания слез, падающих из очей его»[23]
Св. Иоанн Лествичник удалялся от келий братии в одну пещеру, чтобы его не было слышно и видно (бегал тщеславия), и здесь с великим воплем и рыданиями предавался плачу о своих грехах; стенания и болезненные взывания эти были подобны тем, «которые обыкновенно испускают пронзаемые мечами, или прободаемые разженным железом, или лишаемые очей», говорит его современник[24].
Но еще преп. Дорофей спрашивал авву Иоанна, называемого Пророком: «…как же мне сохранить плач, когда я нахожусь среди людей, служу другим и забочусь о том, что кому дать из больных [он был смотрителем больницы]? И есть ли сердечный плач без слез?»
И тот ему ответил:
«Не плач происходит от слез, а слезы от плача. Если человек, находясь среди других, отсекает свою волю и не обращает внимания на чужие грехи, то приобретает плач. Ибо чрез это собираются его помыслы и, собираясь таким образом, рождают в сердце печаль по Богу (2Кор. 7, 10), а печаль эта – слезы».
Но, конечно, это первая ступень, ибо с новоначального (каким тогда был преп. Дорофей) больше и требовать нельзя. А главное в плаче, все-таки, слезы. Однако в то же самое время святой старец выразил в своих словах самую основу этой добродетели и показал, что она заключается в скорби души по Богу и по утраченной чистоте. Тогда и без слез плач будет, а если этого нет, то если бы слезы и в три ручья у нас лились, толку от них нет. И в подвижническом, священнейшем смысле слова, плача нет здесь. Но вопрос о слезах настолько важен, что о нем надобно сказать поподробнее.
Не все слезы ценны. Это положительно нужно сказать, если мы только что начали жить духовной жизнью, хотя отрицать пользу их и нельзя, если мы льем их по Богу. А какая это польза, узнаем на том свете. Во всяком случае, невелика.
Ценность слез умаляется именно потому, что у новоначальных или людей, не имеющих духовной жизни, те побуждения, по которым они текут, обычно только по внешности кажутся добрыми и по Богу, а на самом деле они нечистого происхождения или, во всяком случае, смешанного и требующего исследования.
«Слезы бывают естественные, которые мы проливаем об умерших, – говорит св. Анастасий Синаит – Бывают слезы бесовские, когда кто плачет из тщеславия или ради какого-либо вожделения бесовского. Бывают слезы от пьянства и многосочной пищи. Но бывают слезы и очистительные, которые рождаются от страха Божия, от воспоминания о смерти и о вечной муке».
То же читаем у Иоанна Лествичника, который указывает следующие причины происхождения слез у подобного рода людей: «…от естества, от Бога, от неправильной скорби и от скорби истинной, от тщеславия, от блудной страсти, от любви, от памяти смерти и от многих других побуждений» <…>
Чтобы слезы были ценны и спасительны, нужно, чтобы они происходили от размышления о будущем разлучении нашей души от тела. Но как узнать, не примешивается ли сюда что-либо нехорошее, ибо демоны очень коварны и всюду вмешиваются? Для этого надо исследовать самые свойства нашего преуспеяния, если его действительно можно назвать таковым.
Если плач у человека истинный, по Богу, то первый плод его есть воздержание и молчание уст; вторая ступень – безгневие и непамятозлобие; а совершенные и святые от долголетнего плача приобретают величайшее смиренномудрие, жажду бесчестий, ненасытимое желание невольных скорбей, неосуждение согрешающих, милосердие превыше силы.
Кто плачет по Богу, тот перестает бояться, оставаясь один в самых уединенных и мрачных местах и слыша вокруг себя «шум скаканий бесовских».
Ибо боятся только тщеславные (думающие о себе, что они нечто значат для демонов и что в состоянии их видеть) а плачущий нелицемерно угашает в себе все страсти.
Если, наоборот, плач у человека лживый, прелестный (хотя бы сам он и думал, что плачет ради Бога), то у такого одновременно с плачем живет непременно в сердце и раздражительность с гордостью. При этом ум подобного человека иногда тонко возносится над окружающими и осуждает их за то, что они этого дара не имеют, а если кто-то из окружающих имеет дар плача, то завидует тому.
Прибавлю несколько слов еще о плаче совершенных. Хотя в практическом отношении они едва ли пригодятся кому в нынешнем веке, но они могут разрешить некоторые недоуменные и смущающие вопросы, что зачем-де самый плач-то и какое же в нем утешение для человека, о чем постоянно говорится не только у святых отцов, но и в самом Писании.
«Бог не требует, братия, и не желает, чтобы человек плакал от болезни сердца, – говорит св. Иоанн, досточудный игумен Синайский – но чтобы от любви к Нему радовался душевным смехом. Отыми грех, и излишни будут болезненные слезы чувственным очам; ибо когда нет раны, то не нужен и пластырь.
Отсюда следует, что если человек воскреснет еще здесь, на земле, прежде всеобщего воскресения, то есть страстию Христовою, Его страданиями смертное и страстное свое тело облачит в благолепие нетления бесстрастия (1Кор. 15, 53), соделает его свободным от греха (Рим. 6, 6–14; 1Пет. 4, 1; 1Ин. 3, 9), то он перестанет в своем плаче находить муку, но обретет некое невыразимое духовное услаждение, так называемый радостотворный плач, по чеканному выражению Иоанна Лествичника, «духовный смех» Сделать же так, чтобы печаль и слезы вместо скорби доставляли человеку радость, может один только Бог. Итак, благодатные слезы святых есть поистине дар Господень.
Таким образом, находим следующий порядок в этом делании. Сперва идут у человека слезы горькие, а потом радостные, вначале – от страха пред геенной и Страшным Судией, а в конце – от любви к благостному Богу, благоволившему все простить человеку и ниспославшему ему даже Свою благодать в виде дара чудотворений, пророчеств и прочих даров.
Как у всякой добродетели, так и у плача есть свои условия, при которых он или процветает, или уничтожается.
Возделывают его:
1.. Удаление в помыслах от мира, оставление забот о преходящих и тленных вещах, омертвение ко всему окружающему.
Поскольку подвизающийся ревностнее подвизается в этих добродетелях, постольку скорее и глубже входит в делание истинного плача.
- Память смерти и загробной участи.
«Не переставай воображать и вспоминать бездну темного огня, – учат святые отцы немилостивых служителей. – Судию немилосердного и неумолимого, бесконечную глубину преисподнего пламени и тесные сходы в подземные места, ужасные пропасти и другое сему подобное, чтобы гнездящаяся в душе нашей похотливость истребилась великим страхом и душа соединилась с нетленною чистотою и приняла в себя сияние невещественного света, блистающего паче всякого огня»[25].
- Воздержание языка и отсечение воли.
«Праведен и преподобен Господь, – говорит св. Иоанн Лествичник безмолвствующим с рассуждением Он премудро дарует умиление и благоразумно повинующегося ежедневно веселит. А кто ни того, ни другого пути не проходит законным образом, тому плач не дается».
- Телесное воздержание в пище, питии, сне и прочем. «Безболезненность сердца ослепляет ум, – вещает все тот же приснопамятный муж, – а множество брашен иссушает источники слез. Жажда и бдение стесняет сердце, а когда сердце стесняется, тогда произникают слезные воды. Сказанное мною для угождающих чреву покажется жестоким, а для ленивых невероятным, но деятельный муж на деле усердно испытает это. Кто узнал сие опытом, тот возрадуется о сем; а кто еще ищет, тот не обойдется без печали».
Зная это, бесы часто строят козни человеку, зло над ним издеваясь. Так, когда нам после насыщения придется встать на молитву, они приступают к нам и возбуждают в нас умиление (конечно, свое, блудное, которое мы еще, по младенчеству нашего духовного опыта, не можем отличить от настоящего). И наоборот, когда постимся, ожесточают наше сердце, так что тогда из очей не выдавишь ни одной слезинки. Делают же это затем, чтобы заставить нас поверить, что пост нисколько не влияет на производство слез и что наслаждение пищею не опасно. Но им не должно покоряться, а нужно делать противное.
Уничтожает плач:
- Пристрастие и интерес к предметам богословского (догматического) характера.
<…>
Еще уничтожают плач:
- Дерзостьили вольное обращение.
- Самомнение.
- Невоздержание телесное.
Но, кроме всего благоприятствующего плачу, необходимо иметь постоянство в подвиге и напряженно, ежеминутно следить за собою. Иначе, если душа наша сегодня сокрушается, окаявает себя, кладет бесчисленные поклоны, проливает источники слез, а завтра будет услаждаться весельем, нехорошими беседами, пирами или еще худшим (ср. поступки царя Иоанна Грозного), то не подвинется на пути спасения нисколько.
Об этом и Премудрый сказал:
Омывайся от мертвеца и паки прикасайся ему, коя польза ему от бани? Тако человек постяйся о гресех своих и паки ходяй и таяжде творяй, мольбу его кто услышит, и что успе смирением своим? (Сир. 34, 25–26.)
«Как раки удобно ловятся, потому что ползают то вперед, то назад, – говорит св. Иоанн Лествичник – так и душа, которая иногда плачет, иногда смеется, иногда наслаждается, никакой не может получить пользы».
Но в общем, даже при самых лучших условиях и стараниях, человек нескоро получает утешение и восходит в блаженный покой истинных рабов Божиих.
Преподобная мать Синклитикия Александрийская, известная подвижница среди великих отцов Древнего Востока, говорила.
«Много подвигов и трудов сначала предстоит приходящим к Богу; но за ними – неизглаголанная радость. Ибо как желающие воспламенить огонь сперва задыхаются от дыма и испускают слезы, а потом уже достигают, чего ищут, так и мы должны воспламенять в себе Божественный огонь со слезами и трудами. Ибо Писание говорит: Бог наш огнь поядаяй есть (Евр. 12, 29)».
А приобретши это сокровище плача с таким трудом, надо его тщательно хранить.
«Часто одно слово истребляет плач, – говорит достоблаженный авва Иоанн Синайский – не было бы чудно, если бы одно же слово и возвращало оный».
[1] Достопамятные сказания. СПб., 1871. С. 282. Об авве Пимене, 48. Ср.: преп. авва Дорофей. Душеполезные поучения. Св.-Троицкая Сергиева Лавра, 1905. С. 210. Послания.
[2] Там же. С. 296. Об авве Пимене, 95.
[3] Творения. Сергиев Посад, 1911. С. 80. Слово 20. С. 352.
[4] Эти два слова представляют величайшее делание, о котором, к сожалению, я не могу говорить пространно. Скажу, что все искушения с нами происходят потому, что в голову к нам лезут всякие нелепые и совершенно ненужные вопросы: «Почему то-то случилось? Зачем он сказал это? Он хотел то-то сделать, туда-то пойти; ах, как это она могла так низко пасть» и т. д., и все с обвинением в чем-то худом ближнего и заподазриванием его в чем-либо таком, что нам не нравится. И вот, если человек научится ничему не удивляться, то пребудет беспечален, хотя бы видел вокруг себя ближайших друзей, превратившихся в заклятых врагов, лиц, в которых он верил и на которых чуть ли не молился, оказавшихся негодяями. Его веру в благой Промысл Божий ничто поколебать тогда не может.
[5] Душеполезные поучения. С. 90–91. Поучение 7.
[6] Игнатий (Брянчанинов), еп. Отечник. СПб., 1891. С. 5.
[7] Бюллетени книжных и литературных новостей. Хроника. М., 1911. №9. С. 270.
[8] Все бывает промыслительно, и бесы без позволения Божьего не могут с нами ничего поделать (Иов. 1, 12; 2, 6; Мф. 8,31–32), но я здесь говорю о нарочитых действиях над нами Промысла Божьего.
[9] Душеполезные поучения. С. 94–96.
[10] Там же. С. 13–14. За это отсечение своей воли на смертном одре и нежелание даже жизнь земную сохранить средствами, основанными на самочинии, и за то, что он не осудил, не пороптал, а терпел все со смирением, Бог и великую награду уготовал ему по смерти: за кратковременный подвиг (прожил в обители только пять лет) вчинил его в лик святых отцов, подвизавшихся до него в монастыре. См. подробно об этом: там же. С. 17–18.
[11] Душеполезные поучения. С. 91–94.
[12] Пример про преп. Макария Египетского см. ниже.
[13] Древний Патерик. С. 314–315. Гл. 16, 28–29. О терпении зла.
[14] См.: Четьи-Минеи, 15 июня. Житие преп. Дулы страстотерпца, египетского монаха.
[15] Ср.: преп. Варсонофий Великий, преп. Иоанн. Руководство к духовной жизни. СПб., 1905. С. 176. Ответ 234.
[16] Достопамятные сказания 2. С. 194–196.
[17] Там же. С. 40–41. Но из предыдущих примеров не следует, что клеветать и наговаривать на себя нужно, например, на исповеди в такой форме: «Всем грешен, всем грешна». О. Амвросий Оптинский одну такую грешницу спросил: «А лошадь крала?» – «Нет». Это – духовная неряшливость. Надо говорить только то, что есть, точнее сказать, только то, что мы за собой замечаем. Ведь когда равноангельный авва Агафон сознавался в блуде, то не расспрашивал, в какой форме этот блуд ему приписывают, а признавал, поскольку сам себя судил в мыслях, ибо в помыслах, особенно в молодости, никто не может не грешить, хотя и в разной степени. Известно изречение про себя божественного Василия Великого: «Я, говорит, и женщины не знаю, и не девственник» (преп. Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. М., 1892. С. 82–83. О постановлениях киновитян. Кн. 6. Гл. 19). А сей муж был уподоблен Самим Богом (в видении преп. Ефрему Сирину) огненному столпу от земли до неба, и был глас при этом: «Таков есть Василий!» (Четьи-Минеи, 1 января). Это только показывает, что чем выше человек поднимается к Богу, тем больше нечистоты в себе видит. Мы же только тогда блуд за собой замечаем, когда творим его уже на деле. Так и в других случаях святые, когда их обвиняли в чем-либо, не говорили, что они во всем грешны, но говорили, что вообще грешны (ср. ответы в вышеуказанных примерах), а это не одно и то же. И то, в чем именно обвиняли их, принимали на себя, имея в виду, что хотя обвинение не соответствует в точности их собственным грехам, но они должны понести этот срам взамен других грехов того же рода, по нашим бы понятиям, может быть, ничтожных, а по их собственным – великих. Так что никакой лжи тут нет. Впрочем, Бог всегда смотрит на намерение, и если человек принимает на себя несуществующую вину ради спасения ближнего, например, и других благих целей, то воздает ему сторицею.
[18] Самоуничижений два: одно сердечное, когда человек всячески внутренне себя бесчестит, а другое внешнее, когда эти бесчестия наносят ему люди. Последнее, понятно, скорее приводит спасающегося к преуспеянию, ибо производит большую сердечную болезнь. Сокрушением сердца называется состояние, когда человек не допускает развлекаться себе посторонними (для спасения) помышлениями, а сосредотачивает внимание на собственных грехах, будущем своем ответе пред Страшным Судией, на вечных муках и проч. См.: преп. авва Дорофей. Душеполезные поучения. Ответ 27. Я для удобства изложения приравнял их, ибо эти делания одного порядка и различаются между собою только формальным содержанием. Но, однако, любое самоуничижение ценно и требует от человека, чтобы он непременно им занимался.
[19] Древний Патерик. Гл. 3, 25; Игнатий (Брянчанинов), еп. Отечник. С. 304. Об авве Пимене, 26.
[20] Слова аввы Пимена Великого: Игнатий (Брянчанинов), еп. Отечник. С. 304. № 25.
[21] Лествица. Сергиев Посад, 1908. С. 78. Слово 7, 16.
[22] Там же. Слово 27, 20; Слово 21,5.
[23] Но отсюда нельзя заключать обратное, что все небоящиеся смиренномудры: «ибо случается, что и разбойники, и гробокопатели не боятся» (см.: Лествица. Слово 21,6).
[24] Плачущий искренно о грехах, если что и увидит, не повредится, тогда как тщеславные часто лишаются ума. «И по справедливости, – прибавляет Иоанн Лествичник. – Ибо праведно Господь оставляет гордых, чтобы и прочих научить не возноситься» (Лествица. Слово 21, 5).
[25] О Божественном свете см.: «Основы» Отдел III. Гл. 13. § 2.